Футболисты – это определенная спортивная каста

В моих записках нет ничего придуманного. Все это было со мной либо с моими футбольными друзьями, родство с которыми я чувствую до сих пор самое сильное. Ибо пережито это было всерьез молодым, сильным организмом, молодой и страстной душой, всем существом, бескорыстно любящим эту великую игру – Футбол.

Футболисты всегда были авторитетами в своем роде. Для всех практически. Особенно знаменитые, районного или мирового масштаба. Даже друг перед другом, даже если играли в разных командах, бились на поле бедрами, они срослись навсегда, и в любой толпе, обнюхавшись, будут своими – гласно или негласно.

Как-то затуманилось, приземлились, задремав на сетках с мячами в одном аэропорту сразу несколько команд. Самолеты не летали уже два дня, игры переносились, и от отчаяния все начали потихоньку поддавать. О, кто не изведал прелести поддачи в аэропорту, тот многое потерял! Все игрочки переплелись и пошла рассеянная тусовка с толковищем о смысле футбольного бытия. Через несколько часов прибегает ко мне Юра Зубков и баячит, мол, Валерку Захарова забрали в ментовку – совсем на бровях, надо выручать. Это святое. Всегда. Пошли в аэропортовское отделение милиции, а навстречу нам еще одна командочка во главе с Генрихом Федосовым. Он одно время тренировал вологодское "Динамо". Юра, игравший с ним немного в московском "Динамо", бросился навстречу к Федосу: "Геша, выручай…" Генриху не надо было ничего объяснять. "Старик, – сказывай свою коронную фразу, – я видел солнце", – и мы все вместе вошли в отделение милиции.

Валера сидел на стуле, опустив голову, совсем плохой, но увидев нас, ожил и протрезвел. Генрих Федосов, высокий черноволосый красавец, бывший динамовец, знаменитая "десятка" был узнаваем долгое время после ухода из футбола, особенно московской милицией. Менты сразу с ним уважительно поздоровались, а Генрих для дела начал гнать на Валеру (в первый раз видя его) такое: "Валера, как же тебе не стыдно? Опять сорвался, так здорово отыграл последних две игры и на тебе… Что же мне теперь целый автобус заказывать, чтобы везти тебя домой? Расселся тут… Самолеты ведь не летают вторые сутки, ты уже наверное всю техничку пропил…". Он говорил это так, подмигивая нам, стоявшим с такими трагическими лицами, что ни одному Эсхилу и Эврипиду не снилось. Говорил он это явно на публику, то есть на милиционеров, сразу как-то притихших, а бедный Валера, узнавший Федосова, но не знавший его отчества, быстро организовал в своем рту невразумительно-понятное и уважительное: "Генрих Федосыч, Генрих Федосыч, все, последний раз, ну сорвался, туман, накажите…". Генрих Александрович обратился к начальнику отделения: "Отдайте его мне, мы его на собрании разберем, на полставочки посадим, в дубль сошлем на пяток игр и все тут…". – "Ничего, ничего, забирайте, штраф только вот небольшой, а то он пытался что-то с фикусом изобразить…". Уплатив, по-моему, десятку, мы счастливые прямиком пошли в ресторан, где Валера заказал еще пару бутылок за освобождение и за знакомство с Генрихом Федосовым. К счастью, скоро туман рассеялся, и мы разлетелись в разные стороны. Но Валера еще долго не мог прийти в себя от досады. "Как же это я перед самим Федосовым и пьяный, да еще и отчество забыл…".

Футболисты были авторитетами и перед настоящими авторитетами, ибо те были болельщиками футбола и всегда, стоя отдельной группочкой, тихо наблюдали за ходом матча и после финального свистка так же тихо исчезали. Они не выражали никакого бурного восторга, но профессионалов уважали. Однажды воры, взяв квартиру знаменитого в городе игрока, оставили в полной пустоте на кровати записку: "Паша, не обижайся, ты еще наиграешь…".

Через года два после ухода из футбола я начал выпускать свою первую книгу стихов. И вот пришла, наконец, моя первая, набранная в типографии книга. Мы решили с моим редактором ее вычитать, а потом слегка обмыть. Пошли на знаменитый городской пятачок, где толкались с бутылками и стаканами самые разные люди – военные, студенты, просто алкаши, игровые, местные авторитеты. Все это было после шести часов вечера. Обстановка была расслабляющая. Кстати сказать, у авторитетов тогда была несколько иная позиция в обществе – они были менее агрессивные, более общительные, дружелюбные в отношениях со школьными друзьями, знаменитыми актерами, ну и, конечно, с футболистами. Так вот, мы с Виктором Георгиевичем уютненько устроились за мраморным столиком с двумя бутылками белого крымского портвейна, сжимая лодыжками наши интеллигентские портфели, Так, попивая портвейн, в гуле после рабочей части дня и полупьяного толковища, мы простояли до поздней южной темноты. Мой редактор был подслеповат, у него был сильный "минус". Когда он читал рукописи, то линзы его толстых очков ползали по строчкам, как утюги. Наконец, время, портвейн и наши мочевые пузыри приказали нам сходить в заведение. Виктор Георгиевич пошел первым, едва различая "М" и "Ж", двигаясь, конечно же, на запах. Это был, как теперь говорят, муниципальный туалет, где нужно было садиться на корточки, как бы в каменно-чугунные следы, если по-большому. А если по-маленькому, то можно было и стоя.

Через буквально несколько минут я услышал со стороны туалета надрывные, с акцентом крики: "Што исделаль, пилять, живая не будешь, зарэжу, что исделаль, сучара, меня написал, лисо, гилаза, попишу, пилять.Я бросился на крик и увидел моего бедного Алексеева (так была фамилия моего редактора) в лапах одного из авторитетов, трясшего его за душу, как тряпичную куклу. Вокруг собирались местные авторитеты, а в воздухе пахло разборкой и кровью. Я все понял. Несчастный Алексеев, открыв туалет в темноте, помочился прямо на лицо сидящего на очке, как орел на насесте, авторитета. Да, это была почти роковая ошибка. Я уже увидел в руках одного из них писку (обломок бритвы), а у другого что-то сжималось и играло в кармане. Круг сужался… Да, авторитеты были тогда не такие, как сейчас. Но не настолько же, чтобы отпустить человека, так оскорбившего вора в законе. Я быстро просек ситуацию – надо было спасать Алексеева. Я только-только отошел от футбола, но в родном городе меня знали все. Я прорвался к Алексееву, которого тряс Плюгавый (такая была кликуха у авторитета) и заорал: "Постойте, он же слепой, мы вместе пили, умоляю, не трожьте несчастного". "Ишель би ты на х…, ты кто такая, – завизжал на меня Плюгавый, – ах, пилять, што сделаль…" Утираясь одной рукой, другой он подтягивал пьяного Алексеева повыше, стараясь поставить его к стенке. Вдруг я услышал за спиной спасительное: "Да это же Шурик, из "Таврии", с корешем малость подкушали…" "Клюнуло", – промелькнуло у меня в голове. Я повторил свой вопль и вдруг увидел, как один из авторитетов начал что-то шептать на ухо оскорбленному. Обоссаному стало легче, он стал как-то потише, потом вдруг опустил на землю моего редактора, пнул ногой и обратился ко мне: "Тебе я знаю, пилять, панымаешь, как она меня оскорблять?". "Да-да, понимаю, – завопил я, – но прости его, он же слепой, ничего не видит, я отвечу…" "Выкупай его, Шурик", – кто-то сказал сзади весомо и со знанием дела. "На пять бутылок водяры с закусем, сармак у меня есть…" – ответил я Плюгавому. И он вдруг спросил, почему-то повеселев: "С мене будешь распивать? Как играль-макаль, игруля, говорить будешь? Без эта сучара?" – он показал глазами в сторону лежащего Алексеева. "А как же, конечно". Пришлось дать сольный концерт с хохмами и анекдотами. Перед этим я уложил Виктора Георгиевича на скамейку, выдал полтинник на водку с закуской и стал с ужасом ждать действия водки после портвейна. Потом я у кого-то еще занимал и… Кончилось все тем, что набравшись, мы разбрелись по городу, я запихнул Алексеева в такси и отвез домой. Сам же двое суток отходил от знаменитого "ерша", запаха туалета и лексики авторитетов.

Конечно же, футболисты – это определенная спортивная каста. И по оплате, и по отношению болеющих мужчин из высокопоставленных кругов, которые тогда могли при желании решать любые вопросы. Еще – родство по мировоззрению. Ведь футбол – это способ мышления, метод познания мира, это, в конце концов, стиль жизни, который заряжается в тебе с первого момента причастности к большому футболу , буквально с этого момента ты становишься очень взрослым, ибо тебе приходится решать проблемы, которыми интересуются простые фанаты на стадионе и члены правительств у экранов телевизоров.

Года три назад я улетал из Америки, из знаменитого аэропорта Кеннеди. Получилось так, что я приехал пораньше и начал сдавать свой багаж, когда еще было мало народу. Американская сотрудница "Аэрофлота" любезно приняла у меня багаж – тютелька в тютельку – доплачивать ничего не пришлось. Она открыла мой паспорт и узнала из моей визы, что я был в Бостоне на поэтических чтениях. "О, вы поэт, я тоже когда-то писала стихи". Мы разговорились, в этот момент хлынула толпа пассажиров, но я понял, что она меня запомнила. Когда все уже загрузились и выкрикивали последних пассажиров, я увидел невысокого мужика лет сорока пяти, мечущегося между людьми с огромной коробкой телевизора "Филипс". Что-то родное было в его колченогой фигуре. Я не понимал, что ему нужно было. Все ему отказывали. Наконец, в отчаянье, к последнему он обратился ко мне: "Слушай, меня друзья привезли из Филадельфии, и тут же уехали, думая, что все будет в порядке. Но ты видишь, у меня остался на руках телевизор, а она (он показал в сторону моей недавней собеседницы) требует доплату за него еще 107 долларов, а у меня только 15. Что делать? Я отработал полгода в Филадельфии тренером, и вот… Попробуй что-нибудь сделать. Я отдам тебе эту пятнашку…" "А как ваша фамилия?" – спросил я. "Григорий Янец". Все. Я тут же сообразил, что нужно делать. Я сказал: "Гриша, давайте телевизор и делайте вид, что вы меня не знаете. Я попробую". Я поднял мизинцем коробку с телевизором и подошел к стойке регистрации и сдачи багажа. "Вы знаете, – сказал я, обращаясь к поэтессе, – я тут кое-что забыл сдать в багаж, мне довезли друзья…" "Что вы, что вы, сэр, для вас никаких проблем, давайте билет, я поставлю вам номер на эту коробку". Она улыбнулась и отправила по ускользающей в темноту ленте телевизор фирмы "Филипс" бывшего защитника московского "Торпедо" Григория Янца в чрево самолета на мое имя. Я пошел на посадку. Гриша подбежал ко мне совсем радостный, засовывая в мой карман 15 долларов. "Слушайте, Григорий, уберите, я вас знаю, и поэтому не нужно никаких денег, лучше возьмем бутылку виски и разопьем в самолете, я тоже на мели".

Признание футболиста футболистом – это все. И навсегда. Весной такого-то года, 1 мая в Ялте собрались неожиданно самые крутые деятели нашей культуры и решили пойти в ресторан. Это были Александр Штейн, Алексей Арбузов, Геннадий Мамлин, Андрей Вознесенский. Мест нигде не было, как они ни старались. Вознесенский спросил меня: "Старик, может, ты…". Я наобум заглянул в первый попавшийся валютный ресторан, к директору. В кресле сидел Саша Луцкий, проигравший со мной в "Таврии" всего три года, давным-давно, Он вскочил. "Санек, дорогой, какие проблемы?" Я сказал, что нужно пообедать по очень высокому классу с одной очень высокой компанией. Тут же был выставлен запасной стол, шикарно сервирован, и Саша Луцкий, в тройке, сам разливал разомлевшим от славы, хорошей еды и южного солнца шампанское. Обед удался, как говорят, на славу. Рассчитываясь, Алексей Арбузов стал благодарить директора ресторана за то, что он так почитает культуру, уважает их имена, что его элегантность… ну и так далее. Саша Луцкий выслушал его до конца очень внимательно, а затем твердо и точно сказал: "Господа, мне совершенно все равно, кто вы такие, а вот с Сашкой Ткаченко мы играли в футбол в одной команде". При этом он так дружески хлопнул меня по плечу, что ни у кого и сомнений не возникло, что это было именно так.